Богат, прекрасен дворец Тушпы, жемчужины Урарту! Знамениты твои кони на всю Ассирию и Вавилонию, вскормлены лоснящимися лугами и обласканы вольным ветром. Неистощимы твои рудные копи, верны стрелы и остры копья; сам Халди склоняет голову, с улыбкой смотря на тебя, Урарту! Хара приводит заплутавших в твои дворцы и города, на склоны гор, с которых животворящим потоком, играя, спускаются ручьи чище алмаза, а изрезанные террасами склоны обвивает виноградная лоза, чьи плоды слаще мёда и прозрачнее воды в фонтане дворца Русахинили! Полны твои сокровищницы, сыт народ, так зачем же, Урарту, заришься на соседей? Зачем заглатываешь ты их, не разжёвывая и не давая мятежным бурям утихнуть?

620 год до Рождества Христова, Тушпа.

Озеро Ван было сплошь затянуто желтовато-бурой пеленой, клубящейся, широкой, как пуховое одеяло. Растянувшуюся на многие километры, превратившуюся под покровом пылевых туч в некое мифической создание, подобное бесконечной змее, армию было видно уже со стен главной цитадели города, откуда за мрачной процессией наблюдало множество зевак. Приветственный звук горна, воспрянувший было после года молчания, захлебнулся то ли в пыли, то ли в непривычной тишине. Жители предместий Тушпы и горожане опасливо, молча наблюдали за возвратившейся армией. И сердцем чуяли: случилась беда.
Клубящаяся лента, живая, дышащая, окунула свой хвост за окоём.
Южный Ёрмунгард прятал эту беду в самых недрах своего туловища, на носилках под балдахином.
- Я ценю твою заботу, Эримену, - прошептал мужчина, которого из-за пережитого можно было принять за старика, - я ценю, но первым в город должен въехать победитель, а не человек, чью жизнь можно сравнить с догоревшей свечой. Езжай.
Эримену вскинул голову, и на фоне мрачных облаков чётко вырисовался орлиный профиль. Профиль смазался, став широким овалом. Если бы облака не поглощали солнечный свет, то можно было бы заметить, что усталость на его лице боролась в неравном бою с… торжеством?
Победитель.
- Не говори так, отец, - произнёс он. – Во дворце замечательные лекари, они…
Мужчина жестом приказал замолчать и повиноваться. Повиновался Эримену с показной неохотой, с заметной ленцой; спрыгнул с паланкина в лёгкую колесницу, запряжённую четвёркой отборных коней бесценной золотой масти. Цесаревич оттолкнул сонного, уставшего с долгой дороги слугу и схватил повод. Заскучавшие было, пропылённые кони встрепенулись и, расталкивая едва плетущуюся толпу золочёными подперсьями, рванулись во главу колонны.
Вслед за цесаревичем, юрко обегая лошадиные ноги, засеменил ручной шакал, словно в насмешку над Солнцем и царём, его ипостасью, названный Гён-ксаем . Золочёный ошейник, спускавшийся на грудь широким полукругом, тоскливо волочился рядом, едва-едва удерживаясь на двух ремешках.
Когда Эримену вплотную приблизился к нависающему зёву ворот и протрубил в звонкий рожок, люди, наконец, очнулись. Воздух разорвал гулкий звук горна, перемешанный со свистом и приветственными криками. Народ, скинув бремя усталости и забот, разорвал неровный строй войска, влился в него, как ручей, что бежит с заснеженных гор, вливается в усохшее, грязью затверделое озеро. Бийанийцы хватали каждый своего дядьку, отца или брата и тащили домой: мыть и раны перевязывать.
Армия вернулась домой.
Затерянный в толпе, не замеченный даже богами, что свысока наблюдали за всеобщей радостью воссоединения, шакал деловито обнюхивал крылатых быков, сторожащих ворота. И помочился на них.

Как и обещал царевич, дворцовые лекари оказались мастерами, и уже на второй день царь почувствовал себя лучше. Яд стрелы, пущенной рукой труса, изжил себя и уступил место целебным мазям и настойкам, которые, впрочем, покоились рядом с ложем больного, будучи запечатанными в бронзовых кувшинчиках. Посуда была зачем-то украшена бычьей головой, как на жертвенных котлах, и одной из многочисленных сцен битвы богов.
Царь дремал, когда в приоткрытую дверь проскользнула хвостатая тень. В коридоре, отгороженном от царских покоев резной шторой, раздавались голоса:
- Венценосный, я понимаю, но господин и лекари запретили кому бы то ни было…
- Слуга, ты забыл, что твой господин – я? – произнёс вкрадчивый голос.  – Или ты смеешь не признавать в сыне Сардури кровь бийанийских царей?
- Я присягал на верность Шивини и царю, чью волю он направляет, - второй голос не дрогнул; послышалась плохо скрываемая насмешка напополам с усталостью. – И кипеть моей душе веки вечные в жертвенном котле, если я ослушаюсь вверенной мне ответственности.
Шакал неторопливой рысью направился к роскошному ложу, где под тяжёлым балдахином невозмутимо дремал Сардури. По-пёсьи внимательные глаза привычно рыскали по сторонам, то и дело натыкаясь на босые ступни каменных изваяний, на бронзовых и медных божков, больше похожих на крылатых быков; были здесь и сами быки, осёдланные, впрочем, суровыми дядьками в многочисленных украшениях. На раме высокого окна примостился щит предшественника Сардури, а рядом грозно поблёскивала вынутая наполовину из ножен сабля.
Так уж вышло, что после переезда из старой столицы в новую, находящуюся всего в нескольких верстах от Тушпы, были вывезены не все драгоценности, и большинство из них до сих пор пылилось в заброшенных комнатах, некогда принадлежавшим знатным вельможам. Поговаривают, будто бы оскорблённые божки наслали на эти комнаты страшное проклятие… Но то людская молвь!
Проплыла мимо резная ножка стола, прислонённая к ней клинописная Правда…
Невелика печаль зверя оттого, что он не ценит красы искусства! Не видит, как погибают едва появившиеся ростки…
Гёк замедлил бег и остановился возле кровати, прислушиваясь к истеричному голосу хозяина. Когда дверь мягко затворилась, шакал легко, словно на крыльях, вспрыгнул на мягкое одеяло. Распёртая изнутри пухом, ткань податливо просела под лапами, и Гёк ковылял по ложу, как по сугробам. Которые он, впрочем, никогда и не видел.
Шакал навис над спящим, пристально глядя тому в глаза, словно пытался увидеть закатившиеся глазные яблоки под веками. Хвост стоял торчком, как флаг, а тело напряглось.
Голоса за дверью звучали всё глуше и глуше, часто срываясь чуть ли не на крик, но вскоре совсем затихли. И тогда в звенящую тишину вплёлся шелест железа и стук дерева. Можно было бы сослаться на то, что шакал на миг оторвался от своего занятия, чтобы наказать особо ретивых блох, и кисточки, венчанные бронзовыми бусами и спускавшиеся с золочёного пектораля , коснулись друг друга. 
В резко открывшуюся дверь вошёл Эримену, рассерженный, но в то же время на лице его явно виделось то же самое торжество, как и два дня назад. Стражник стоял у него за спиной с таким видом, словно его заставили прислуживать золотарем.
В этот самый момент царь поднял веки и увидел над собой глаза. Настоящие, человеческие глаза под пушистыми горбатыми бровями, с выражением презрения и алчности. Глаза сморгнули, и в них появилось что-то ещё, что-то, что утерянный ныне язык не в силах описать одним словом.
Гневный окрик стражника отмёл видение в сторону, и глазам Сардури предстал обычный шакал, чья алчность была, возможно, вызвана открытым горлом больного. Султан на островерхнем шлеме качнулся, и стражник вынул из ножен саблю.
Эримену виновато развёл руками, извиняясь то ли перед шакалом, то ли перед отцом. И насмешливо бросил, аккуратно отстраняя оружие от любимого животного:
- Не позорься, слуга. Вверенная тебе ответственность не только дни напролёт сторожить двери, способные выдержать удар тарана, но и охранять царскую кровь. Не боишься ли ты сокрушить царя вместо шакала?
Стражник, не посмотрев в его сторону, вложил клинок в ножны и вернулся на пост, закрыв двери.
- Тебе не стоило так беспечно и легкомысленно относиться к подчинённым, сын, - укорил его царь. – Они тоже люди, и боги не велят ставить себя выше той твари, в чьих жилах течёт братская кровь. И попроси Гёка покинуть моё ложе, а то этот зверь меня не слушается.
Эримену тихо окликнул животное и то, с опасной грацией уверенного в себе зверя стекло на пол. Шакал устроился подле ноги хозяина, преданно заглядывая в глаза.